У дверей супермаркета, которые как-то нехотя, со старческим дрожанием разъезжаются в стороны стоят два ангела-привратника в виде бездомных старух, просящих милостыню. В глаза они смотрят с надеждой, умеют сказать "Спасибо", "Дай тебе Бог здоровьечка!" на доброй дюжине языков, и на оной же дюжине охотно и цветисто проклясть за малое подаяние или отсутствие оного. Я не подаю милостыни людям, практически никогда. Виной тому в какой-то мере "Собор Парижской богоматери" Гюго прочитанный в школьные годы, природная черствость и неприемлемость для меня такого вида зароботка. Это такой нехороший бизнес, в котором тебя заставляют чувствовать себя виноватым за то, что у тебя есть копеечка, а у кого-то нет.
В военное время на улицах не было попрошаек, а теперь они возвращаются на круги своя и требовательно бубнят: "Доченька/Сестричка, дай на хлебушек". Надо ли говорить, что хлеб здесь понятие чисто метафорическое. "Кто бы нам помог,"-думаю я, невольно, вероятно, от врожденной черствости.
Мы как-то шли со знакомой, мимо женщины, которая просила помощи на операцию сыну. Знакомая сама имела связи в больницах и, в ответ на укор о черствости, очень мило предложила даме договориться, чтобы сына ее прооперировали за гораздо меньшую сумму, почти даром. Скорбящая мать обложила нас матом и мы пошли дальше, размышляя о жизни.
Накорми голодного, дай просящему. А если просят на хлеб и ты даешь этот самый хлеб, не деньги, а предмет прошения, тебя еще и посылают к черту на куличики.
Нищие бабульки-ангелы каждый день съедают по паре порций шаурмы и держат в руках стаканчики из экопластика, в которых получасом раньше был их кофе. Не самый дряной и дешевый, я уже не говорю о том, что позволить себе питаться одной шаурмой с нынешними расценками не всякий сможет.
Голуби, которые уже не так пугливы как в первые дни затишья, и вновь отяжелевшей походкой прогуливаются вдоль улиц, получают зерно или крошки белого хлеба от многочисленных "сочувствующих". В итоге, они не в силах сбежать от стай голодных кошек, бродящих по улицам. Взлететь им в голову не приходит почему-то.
Я не могу отказать только детям, моя хорошая знакомая меня за это вечно укоряет, так как это способствует детскому попрошайничеству и всему прочему. Сама она в это время с отсутствующим видом сует старушкам деньги, чем обеспечивает себе лекцию о вреде потакания бабушкам-попрошайкам. Сейчас эта знакомая за многие километры и мне становится ужасно грустно от ее отсутствия.
По улицам на большой скорости ездят машины, ночью ходит военная техника и слышны отдаленные отзвуки не то боя, не то учений. По улицам то и дело проходят люди в хаки, мужчины и женщины в военной форме. В окнах открывшихся ресторанов сидят большей частью солдатики пополам с пустотой, и совсем не ясно получат хозяева деньги или возможность совершить благое дело, накормив защитника за счет заведения. Как грибы после дождя открываются продуктовые магазины на месте всего, чего можно.
По городу бродит призрак революции. Кажется, если бы я взялась писать Береникину сказку сейчас, она вышла бы гораздо более прочувствованной и более мрачной. Не совсем то я подразумевала подсбором материала в свое время, но сейчас его столько, что тянет закрыть уши и глаза иной раз.
Недели три назад, под конец рабочего дня, мне позвонили из особого отдела комендатуры, я нервная, простуженная и с головной болью, взяла трубку. Со мной надо было встретиться и поговорить. Я спокойно объяснила где я и как меня найти, а потом расплакалась, чего не получалось толком сделать уже давно. Потом, успокоившись, я отстраненно размышляла стоит ли сообщить родным о том, что за встреча грядет и пришла к выводу, что нет. Не нужно заставлять лишний раз нервничать никого, все еще могло обойтись. А если бы не обошлось, тут тоже было бы мало толку от переживаний. На кафедру вошли двое в форме, мне сунули удостоверение контрразведки, которое я машинально взяла в руки и потеряно повертела, так и не решившись записать данные с него, на всякий случай. Почему-то категорически не получалось сидеть, хотя надо было бы. Беседа была не обо мне. В целом, такие беседы случались и раньше с другими сотрудниками, причем даже в мирное время, как мне говорили. Я вежливо отвечала на вопросы, и мысленно радовалась, что ничем не могу им помочь. На кафедру заглянул охранник и наша размеренная беседа о моем ничего не знании прервалась перепалкой мужчин. В противостоянии охранник-военная комендатура, кто по-вашему более прав? По-моему, по умолчанию контекста реальности - комендатура. Я рассеяно заверила, что мы не засидимся долго, что у меня все в порядке и охранник, наконец, ушел. Мы договорили, меня заверили, что ко мне у них претензий нет. Пока. Господа откланялись. Я собралась, закрыла кафедру, кивнула пунцовому от негодования охраннику, на прощание заверив, что у меня все хорошо. И вышла в свой личный аналог 17-го года со всей революционной атрибутикой.
Над городом догорал закат, а от дверей закрытого уже супермаркета неспешно шли куда-то нищие старухи-ангелы.